Электрические киты [litres] - Александр Касаверде

Я посмотрел и увидел, что это был сникерс.

Она быстро развернулась и скрылась в автобусе. А я так и стоял. И слушал, как пыхтит эта машина из другого мира. Как двери медленно закрываются. Как девочка смотрит на меня через окно и почему-то плачет. И я тоже начинаю плакать. Но этого не видно, потому что хлещет дождь. И слезы стали дождем. И автобус уезжает. А я плачу, хриплю и откусываю сникерс, сладко-соленый. С арахисом и карамелью. Из другого мира, частью которого я был только вчера.

И вместе с уехавшим автобусом что-то во мне надорвалось. Вместе с этой девочкой. Будто какая-то ниточка внутри меня порвалась. Как на воздушном шаре, когда балласт сбрасывается и шар может лететь дальше. Так и у меня – такой мешок оборвался с этим автобусом. Только в мешке этом были мои последние силы. И я поплыл. Упал в забвение. Мозг мой от жара совсем парализовало, и я брел уже в полнейшем забытьи.

Не знаю, сколько я прошел, помню только, что вымок до нитки. А потом тучи ушли, и вышло полуденное солнце. И оно жарило. И кусало открытые лицо и шею и другие открытые участки кожи. Испаряя душу. Сил снять бомбер у меня не было. Идти стало так тяжело, что я просто сел у дороги, рукой дотронулся до мокрой и нагревающейся на солнце гравийки и подумал, что можно прилечь прямо здесь. Вот так я и лег на бок и лежал на самой обочине дороги и жизни. Изредка мимо проносились машины. И всем было наплевать на умирающего человека.

И тогда веки мои совсем отяжелели. Глаза закрылись. И я заговорил сам с собой. И кажется, говорил все это вслух.

«Если Ты все же существуешь, – сказал я. – Единственное, что я хочу, так это какой-то намек перед тем, как я умру. Намек на то, что Ты и правда ждешь меня, что и правда мой голос может быть услышан. Что я на самом деле не один в этом мире и что есть кто-то еще!»

И тогда я услышал вначале шум. Будто кто-то уши мои вырывает и прямо в перепонки гудит утробным горном. И в лицо мое летят камни. И черный смог. И земля разверзается.

И слышу я голос прямо из земли: «Ты не один, блядь. Это уж точно. Есть тут, сука, кто-то еще. Есть. Во славу Господа!»

Не знал тогда я, откуда этот голос. Но я почувствовал, что он приподнял меня от земли. И я повис над землей. И потом вознесся выше.

«Спасение существует, – говорил голос. – И пришло спасение в виде ангела. И ангел во мне заговорил. И услышал я его. Услышал, сука. Разве не чудо? Вот ебать! Никто же не поверит».

И последнее, что я увидел, – это как земля плывет подо мной, как река эта впадает в ночь, а ночь впадает в утро, а утро впадает прямо в сердце в моей груди. И голос говорит с той стороны:

– Ну ты ж сука! Кто бы мог такое вообразить!

Земля совсем уж пропала. Что-то ударило в голову. Больно. В затылок. Потом меня запихнули в какой-то ящик. И все понеслось. В мягкое, незыблемое.

Дух прошлого

Я смутно помню следующие несколько дней. Вспоминаю запах пота и одежды, которую давно не менял. И шансон: «Владимирский централ – ветер северный! Этапом из Твери – зла немерено… Лежит на сердце тяжкий груз…»

Я еще подумал, что ну не может быть, чтобы там, на том свете, блатняк играл. Иногда ко мне в коробку лучи света из потустороннего мира доносились. И словно кто-то открывает-закрывает дверь. И потом молитва. Слов молитвы я не помню. Но она будто все время была и не переставала. И то молитва, то блатняк. И «Отче наш». И ветер северный. Иже еси на небесе´х. Время для меня тоже исчезло. Превратилось в сеточку, через которую просвечивали боль, усталость и жар.

«Значит, судьба такая. Я так, сука, и говорю. Все делается, как делается. Значит, Бог тебя мне послал».

Голос был немного хриплый. Почти как в блатных песнях. И такой же, как в молитве был. Будто все это один голос.

«Ты, наверное, сбежал из дому. Да и я бы сбежал. Достала меня, сука. Пилит и пилит. Пилит и пилит».

И снова проваливаюсь я в сон. И вижу Лану и ее вьющиеся волосы. И она берет мое лицо в свои руки и целует. «Тебя только люблю, ты мой платонический», – говорит. И потом Рупа говорит: «Прости меня. Это плоть меня обуяла». И вижу, что голова его уже и не голова, а череп, насаженный на посох шамана. И хохочет этот череп: «„Плоть обуяла“! А где она сейчас, эта плоть?»

– Наш нурофен, – говорит голос.

И я чувствую, что проглатываю таблетку. И потом чувствую через какое-то время запах кофе. Свежий.

– Очухался? – спрашивает.

Я пытаюсь приподняться и ударяюсь головой о потолок. И вижу, что лежу на полке. В кабине грузовика. Повсюду архангелы и кресты. И наклейки со святыми. И все они на меня взирают.

– Максим, – говорит он.

И я вижу коренастого мужичка с усами. Он улыбается и наливает из термоса кофе.

– Я же говорил, что очухаешься. Нам в армии больше двух дней лежать не давали. Что бы у тебя там ни было. А ты уже два дня тут. Я уже от маршрута отстал. Сказал в фирме, что погодные условия не позволяют быстро ехать.

– Вы кто? – спрашиваю я.

– Я Макс, говорю же. Вначале тебя принял за борова издали. Потом смотрю: человек; думаю, может, сбили тебя. Подхожу, вижу, на русском ты что-то бормочешь. И думаю, что чудо. В эту минуту черная туча от солнца отошла. И прямо на тебя свет просиял. И я понял, что ты послан мне грехи искупить.

– Какие грехи? – бормочу я.

– Ну что я Нельку драл. Ох и баба, такая жопа! И вся сочится.

Голова у меня в тумане была, и я просто сказал, что понял, хотя тогда еще ничего совсем не понял.

– Тут, – говорит, – гостиница есть в Комри. Нужно тебе лекарств и нормальную кровать, а не здесь. Я тебе обезболивающего дал. Я его принимаю, когда молитва не помогает. А молитва-то от